Тугая Струя Правды, или Скупой Сапер Плачет Дважды

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

По телефону из Москвы в Тагил
Кричала женщина с какой-то чудной силой:
— Не забывай! Ты помнишь, милый, милый!
Не забывай! Ты так меня любил.

А мы — в кабинах, в зале ожиданья,
В Москве, в Тагиле и по всей земле —
Безмолвно, как влюбленные во мгле,
Вдыхали эту радость и страданье.

Не забывай ее, не забывай!
Почаще вести подавай.

Господи, Федор Михалыч,
я ошибался, грешил.
Грешен я самую малость,
но повиниться решил.

Господи, Лев Николаич,
нищ и бессовестен я.
Мне только радости — славить
блеск твоего бытия.

Боже, Владимир Владимыч,
я отвратительней всех.
Словом скажу твоим: «Вымучь!»
Вынь из меня этот грех!

Трудно мне с вами и не о чем.
Строгие вы господа.
Вот с Александром Сергеичем
проще и грех не беда.

Вспомнил, что Борис Слуцкий давным-давно предчувствовал "окей бумера"!

* * *

Кто еще только маленький,
кто уже молодой,
кто еще молодой,
кто уже моложавый,
кто уже вовсе седой и ржавый,
выбеленный,
вымотанный
бедой.

Ручьи вливаются в речки,
речки — в реки.
Реки вливаются в океаны-моря
в то время, как старые древние греки
юным древним грекам завидуют и не зря.

Дед, на людной улице ведущий за руку внука,
объясняет внуку, но его наука
старше, даже, наверно, древнее,
но не вернее,
чем веселое и счастливое
знание молодежи,
и внук, послушав,
говорит: «Ну и что же?»

Белые рощи корчуют,
Белые в виллах пируют,
Белые черных линчуют,
Белые прибыль воруют.

Белые люди лихие,
К горю чужому глухие:
Ишачит Лерой на плантации,
Гребет мистер Палмер дотации.

Я всё это слышал с детства,
Нынче дряхлеет тело,
Но никуда не деться
От криков: расистский белый!

Не угнетавши ни разу,
Не линчевавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Жестокую эту расу.

Жил я в трудах и неге,
Чтоб говорили нелживо:
"Белым – все привилегии,
Ценности их фальшивы!"

Хочется живому жить да жить.
Жить до самой смерти, даже позже.
Смерть до самой смерти отложить
и сказать ей нагло: ну и что же.

Завтрашние новости хочу
услыхать и обсудить с соседом,
чрево ублажить хочу обедом
и душой к чужой душе лечу.

Все кино хочу я досмотреть,
прежде чем залечь в сырой могиле.
Не хочу, чтоб в некрологе смерть
преждевременной определили.

Предпочту, чтоб молодой наглец
мне в глаза сказать решился:
что ты все живешь?
Совсем зажился!
Хоть бы кончился ты, наконец.

1954. После реабилитации

Гамарнику, НачПУРККА, по чину
не улицу, не площадь, а – бульвар.
А почему? По-видимому, причина
в том, что он жизнь удачно оборвал:

в Сокольниках. Он знал – за ним придут.
Гамарник был особенно толковый.
И вспомнил лес, что ветерком продут,
весёлый, подмосковный, пустяковый.

Гамарник был подтянут, и высок,
и знаменит умом и бородою.
Ему ли встать казанской сиротою
перед судом?
Он выстрелил в висок.

Но прежде он – в Сокольники! – сказал.
Шофёр рванулся, получив заданье.
А в будни утром лес был пуст, как зал,
зал заседанья, после заседанья.

Член партии с шестнадцатого года,
короткую отбрасывая тень,
шагал по травам, думал, что погода
хорошая
в его последний день.

Шофёр сидел в машине, развалясь:
хозяин бледен, видимо, болеет.
А то, что месит сапогами грязь,
так он сапог, наверно, не жалеет.

Погода занимала их тогда.
История – совсем не занимала.
Та, что Гамарника с доски снимала
как пешку
и бросала в никуда.

Последнее, что видел комиссар
во время той прогулки бесконечной:
какой-то лист зелёный нависал,
какой-то сук желтел остроконечный.

Поэтому-то двадцать лет спустя
большой бульвар навек вручили Яну:
чтоб веселилось в зелени дитя,
чтоб в древонасажденьях – ни изъяну,

чтоб лист зелёный нависал везде,
чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.
И чтобы люди шли туда в беде
и важные поступки совершали.

Один из двух-трех моих субъективно самых-самых, чьи стихи всегда наготове.

***

Завяжи меня узелком на платке.
Подержи меня в крепкой руке.
Положи меня в темь, в тишину и в тень,
На худой конец и про черный день.

Я – ржавый гвоздь, что идет на гроба.
Я сгожусь судьбине, а не судьбе.
Покуда обильны твои хлеба,
Зачем я тебе?

( ... )

Неудача чтицы

Снова надо пробовать и тщиться,
делать ежедневные дела,
чтобы начинающая чтица
где-нибудь на конкурсе прочла.
( ... )

Нежась в утренней субботней постеле, лениво тыкаю в телефоне случайные номера страничек бескрайнего Бориса Слуцкого, и вдруг в начале очередной читаю:

Хвалил бы меня Розанов?
Хулил бы меня Розанов?
А может, он бы попросту
чайком поил меня?
И были мне рассказывал,
и книги мне раскладывал,
по полутемной комнате
тихонько семеня?

Вздрогнув в преддверии обрушающейся картины мира, поскольку даже представить себе Борис Абрамыча в гипотетических гостях у Василь Васильича не лезет ни в какие рамки, дрожащей рукой кликаю на предыдущую страницу. Слава Всевышнему, там обнаруживается начало стихотворенья, и притом про совершенно другого Розанова - некоего Ивана Никанорыча. Уф.

Смешливость, а не жестокость,
улыбка, а не издевка:
это я скоро поня́л
и в душу его приня́л.

Я при́нял его в душу,
и слово свое не нарушу,
и, как он ни мельтеши,
не выброшу из души.

Как в знакомую местность,
вхожу в его легковесность.

Как дороге торной
внезапный ухаб простишь,
прощаю характер вздорный,
не подрываю престиж.

Беру его в товарищи,
в сопутники беру -
у праздного, у болтающего
есть устремленья к добру.