![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
m_o_s_sКо вчерашнему юбилею поэта И.Караулова - подборка любимых фрагментов, то и дело всплывающих в благодарном мозгу.
Пасу я палочкой в золе
своё картофельное племя,
а кто-то палочкой в заре
мешает краски в это время.
Он спит к сырому свету головой,
напоминая остов китовой.
Ты помнишь этот остов, китобой?
Ты помнишь этот остров? Что с тобой?
«Впусти меня, я за твоим окном,
я птица Рух,
я голубь городской,
хочу с твоих питаться рук
твоим пшеном,
твоей тоской»
Барбароссы не провален,
точно в срок исполнен план.
Отчего ж смеется Сталин
с огненных реклам?
Русский Сталин, бог гламура,
с чёрной трубкой набивной.
Русский парк, а в нем культура,
как перед войной.
Денный знак мой, знак мой нощный,
плещут сизые крыла.
Мир мой плоский, край наточенный.
Хорошо, что жизнь была.
Я помню войско с черными щитами,
в кирасах из драконьих шкур.
На башне поднял пепельное знамя
Гондишапур.
Живем, живем, сжимаем мир до точки,
живое солнце бьем в висок.
Но я на сердце, в шелковом мешочке
храню песок.
Моя тюрьма - водяной колокол,
с ней опускаюсь в бездонный низ.
Здесь я могу одной хлебной коркой
накормить миллионы крыс.
Эта тюрьма – моих слов и чисел
неразрушаемая скрижаль.
Я прямо в ней летать научился,
будто каменный дирижабль.
А утром ахнем от синевы, пойдем в кинотеатр «Союз».
Сегодня «Всадник без головы», я снова его боюсь.
Там висит белое зеркало, от гардины к гардине,
и никакой лазейки нет, чтобы сбежать посредине.
Вот он коснётся неба-химмеля,
холодного, как в лобик поцелуй,
и скинет нам луну погибели
на общий праздник Сабантуй.
На Москве товарной, сортировочной,
где не видно вечером ни зги,
заплутал мужик командировочный,
бестолково топчет сапоги.
Где ему гостиница? Где станция?
Здесь заснёт, под мышкою зажав
дипломат, в котором марсианские
расцветают розы в чертежах.
Рано утром поливальные машины
рвутся в битву, как слоны у Гавгамел.
Рано утром настоящие мужчины,
сердцем львиные, идут на опохмел.
Человек, похожий на горбатый мост,
ковыляет в гору по горбатому мосту.
А горбатый мост, похожий на драконий хвост,
хлещет по воде, сверкает медью на свету.
Это русская рифма сзывает войска,
это здешние грации три:
это русские воля, судьба и тоска,
обнимаясь, стоят на крови.
Я скажу: "Есть грех, и есть привычка,
только как я в этом виноват,
если я – придуманная птичка,
не фотограф и не аппарат?"
"Врёшь ты всё, вон кучер твой и бричка,
и твоя столичная родня.
Я один – сверкающая птичка.
Смертный воздух целится в меня".
Человечки пролеском привычным
отправляются в колкую рань.
Захлебнувшийся соком черничным,
я вдруг схватываюсь за гортань.
О, запах горна, звук нашатыря,
зачем вы снитесь мне в такую рань,
фасеточную правду говоря?
Вот день святых уже прошел,
а длился будто час.
Заскрежетал о мель, о мол
и больше не идет баркас.
Поляк потопал по воде,
а немец тонет колуном.
А русский в небе ледяном
летит к своей звезде.
А на Чистом пруду, на вечернем пруду
лёд лимонный звенит тетивой,
и, как детские губы, измазан в меду,
и расчерчен тюрьмой теневой.
Человечки собраны из набора лего,
члены их не гнутся, позы их топорны.
Я с вокзальной люстрой искал человека:
выдрал ее и тащил до конца платформы.
Вообще, остановите, стоп ее,
стоп машину – кнопку – кнопку хлоп.
Карусельку нашу, нянечку недобрую,
человеков совлекающую в гроб.
Повстречаю тебя на дню
и тебя собой наводню.
Пусть живут у тебя во мне
рыбка гуппи и краб на дне.
Мы стоим с тобой разговариваем,
а ты вся светишься, как аквариум.
Пасу я палочкой в золе
своё картофельное племя,
а кто-то палочкой в заре
мешает краски в это время.
Он спит к сырому свету головой,
напоминая остов китовой.
Ты помнишь этот остов, китобой?
Ты помнишь этот остров? Что с тобой?
«Впусти меня, я за твоим окном,
я птица Рух,
я голубь городской,
хочу с твоих питаться рук
твоим пшеном,
твоей тоской»
Барбароссы не провален,
точно в срок исполнен план.
Отчего ж смеется Сталин
с огненных реклам?
Русский Сталин, бог гламура,
с чёрной трубкой набивной.
Русский парк, а в нем культура,
как перед войной.
Денный знак мой, знак мой нощный,
плещут сизые крыла.
Мир мой плоский, край наточенный.
Хорошо, что жизнь была.
Я помню войско с черными щитами,
в кирасах из драконьих шкур.
На башне поднял пепельное знамя
Гондишапур.
Живем, живем, сжимаем мир до точки,
живое солнце бьем в висок.
Но я на сердце, в шелковом мешочке
храню песок.
Моя тюрьма - водяной колокол,
с ней опускаюсь в бездонный низ.
Здесь я могу одной хлебной коркой
накормить миллионы крыс.
Эта тюрьма – моих слов и чисел
неразрушаемая скрижаль.
Я прямо в ней летать научился,
будто каменный дирижабль.
А утром ахнем от синевы, пойдем в кинотеатр «Союз».
Сегодня «Всадник без головы», я снова его боюсь.
Там висит белое зеркало, от гардины к гардине,
и никакой лазейки нет, чтобы сбежать посредине.
Вот он коснётся неба-химмеля,
холодного, как в лобик поцелуй,
и скинет нам луну погибели
на общий праздник Сабантуй.
На Москве товарной, сортировочной,
где не видно вечером ни зги,
заплутал мужик командировочный,
бестолково топчет сапоги.
Где ему гостиница? Где станция?
Здесь заснёт, под мышкою зажав
дипломат, в котором марсианские
расцветают розы в чертежах.
Рано утром поливальные машины
рвутся в битву, как слоны у Гавгамел.
Рано утром настоящие мужчины,
сердцем львиные, идут на опохмел.
Человек, похожий на горбатый мост,
ковыляет в гору по горбатому мосту.
А горбатый мост, похожий на драконий хвост,
хлещет по воде, сверкает медью на свету.
Это русская рифма сзывает войска,
это здешние грации три:
это русские воля, судьба и тоска,
обнимаясь, стоят на крови.
Я скажу: "Есть грех, и есть привычка,
только как я в этом виноват,
если я – придуманная птичка,
не фотограф и не аппарат?"
"Врёшь ты всё, вон кучер твой и бричка,
и твоя столичная родня.
Я один – сверкающая птичка.
Смертный воздух целится в меня".
Человечки пролеском привычным
отправляются в колкую рань.
Захлебнувшийся соком черничным,
я вдруг схватываюсь за гортань.
О, запах горна, звук нашатыря,
зачем вы снитесь мне в такую рань,
фасеточную правду говоря?
Вот день святых уже прошел,
а длился будто час.
Заскрежетал о мель, о мол
и больше не идет баркас.
Поляк потопал по воде,
а немец тонет колуном.
А русский в небе ледяном
летит к своей звезде.
А на Чистом пруду, на вечернем пруду
лёд лимонный звенит тетивой,
и, как детские губы, измазан в меду,
и расчерчен тюрьмой теневой.
Человечки собраны из набора лего,
члены их не гнутся, позы их топорны.
Я с вокзальной люстрой искал человека:
выдрал ее и тащил до конца платформы.
Вообще, остановите, стоп ее,
стоп машину – кнопку – кнопку хлоп.
Карусельку нашу, нянечку недобрую,
человеков совлекающую в гроб.
Повстречаю тебя на дню
и тебя собой наводню.
Пусть живут у тебя во мне
рыбка гуппи и краб на дне.
Мы стоим с тобой разговариваем,
а ты вся светишься, как аквариум.
